Метки: Марк Захаров

Вступительные, довольно пространные монологи Демьяна Златоустовича к каждому из двух действий (Иван Агапов произносит их в условно-митрополичьем одеянии, после чего оба раза прыгает в «оркестровую яму»), а также небольшой фрагмент про гвоздь в голове, насколько я понимаю, взяты Захаровым из «Теллурии», все остальное — из «Дня опричника». Точнее, из «Дня опричника» схематично заимствованы отдельные мотивы, а композиция инсценировки выстраивается на двух кое-как сходящихся к финалу самостоятельных сюжетных линиях: одна — о взаимоотношениях Комяги с вдовой убитого опричниками Куницына и вызволении из приюта ее младенца, вторая — о поисках поэта-пасквилянта, сочинившего (в форме пародии на «Рассказ о неизвестном герое» Маршака) памфлет против государева зятя, извращенца-поджигателя графа Урусова; нетрудно предугадать, что ответственный за приют целовальник Аверьян и окажется тем пасквилянтом. Впрочем, отступления от литературного первоисточника в данном случае меня не смущают и даже не интересуют — это перед премьерой «Князя» Богомолова необходимо было внимательно прочесть «Идиота» Достоевского, а на «День опричника» Захарова, который, так уж вышло, фактически «заменил» в репертуаре «Князя», лучше идти не отягощенным знанием оригинала. С другой стороны, Сорокин еще с начала 1980-х разрабатывает один и тот же стилистический принцип, клепая памфлеты на смеси дискурсов советского пропагандистского и масскультового официоза, наукообразной терминологии, с добавлением впоследствии (1990-е) понятий из области корпоративного менеджмента, а еще позднее (2000-е) церковно-славянской архаики. Я для себя сущность сорокинского стиля попытался когда-то сформулировать еще на материале его ранней малой прозы, а ничего принципиально свежего Сорокин с тех пор не предлагал:

http://users.livejournal.com/-arlekin-/2775455.html

Мало того, сколько ни говорилось о том, что Сорокин — идеальный автор для Богомолова, единственный на сегодняшний день пример практического обращения Богомолова к Сорокину в его театральной деятельности (не считая монолога Семчева из третьего акта «Идеального мужа», купированного режиссером уже к премьере) — это варшавский «Лед», во-первых, решенный против всех ожиданий (а Богомолов любит обманывать ожидания!) в минималистском ключе, где по сути единственным, не считая пространства и света, выразительным средством служит собственно текст, а во-вторых, этот текст используется в переводном варианте и звучит по-польски (на гастролях спектакля в Москве, соответственно, мы воспринимали Сорокина как бы в «обратном переводе», через бегущую строку!):

http://users.livejournal.com/-arlekin-/2775455.html

И это абсолютно естественно, поскольку Богомолову не нужен Сорокин для построения ярких сценических фантасмагорий, Богомолов — сам себе Сорокин (в «Мушкетерах» Богомолов пожалуй что и «пересорочил» Сорокина!), а если не хватает собственных сил — тогда он предпочитает опираться не на Сорокина, а на литературу посерьезнее, на Достоевского к примеру (опять-таки характерный казус: после премьеры «Карамазовых» часть критикесс писала, что Сорокин выступил автором сценической адаптации романа, приписав Сорокину аутентичные, слово в слово воспроизведенные по тексту Достоевского пассажи!).

Все это помогает понять, зачем Сорокин нужен Захарову, и при том что Захаров тоже сам себе Захаров, нужен ему настолько, что Марк Анатольевич вынашивал «Опричника» почти все десять лет с публикации романа (за которые уже успела появиться — и сгодится в дело — «Теллурия»). Захаров прямо говорит, что он если уж и не ставит Сорокина вровень с Гоголем или Достоевским, то мыслит его место примерно в обозначенной литературной нише. «Злая, временами эпатажная сатира…» — цитата из Захарова, честно обозначающая его творческие, ну и не только художественные, задачи; ключевое слово — сатира. Задуманная еще до «Вишневого сада» (после которого Захаров, выпускающий премьеры не чаще раза в два года, поставил еще несколько достойных вещей), инсценировка «Дня опричника» вышла под занавес 2016 с жанровым подзаголовком «антиутопия» и пометкой «действие происходит через 100 лет после премьеры». Но несмотря на то, что, как говорится, «в России за год может измениться все, а за сто ничего», от спектакля остается ощущение, что премьера его состоялась примерно в одно время с «Юноной» и «Авось», причем не знаю в каком состоянии «Юнона» и «Авось» сейчас (играемая на сцене Театра Эстрады), но есть подозрение, что по своему содержательному посылу и эмоциональному пафосу она и по сей день актуальнее, острее «Опричника», а по стилистике, по театральной эстетике «Опричник» едва ли оставляет «Юнону» далеко позади.

Разумеется, Захаров как великий — равного в этом качестве ему нет — театральный топ-поп-менеджер предлагает в «Опричнике» великолепный актерский состав, где нет случайных исполнителей и проходных ролей, а каждый образ продуман индивидуально и сыгран превосходно, от лихого адъютанта Федьки-Антона Шагина (в очередь с ним заявлен Станислав Тикунов и это может быть тоже по-своему очень интересно) до отставного воеводы князя Собакина — Леонид Броневой и из кресла на колесиках снова (как до этого его Норфолк, Дорн, Прокопьич) выступает в амплуа опытного, циничного мудреца, не лишенного человеколюбия, скрытого за панцирем суровости (своего рода захаровское альтер эго, если угодно). Замечательный актер Виктор Раков, его снова приятно видеть в главной роли. В точном соответствии с режиссерским замыслом Александра Захарова играет вдову опального боярина Куницына: блядь и святая в одном лице, само воплощение одухотворенной, мыслящей природы (тоже, в общем-то, задолго до «Опричника» сложившееся амплуа актрисы). Колоритны и глава опричного приказа Батя (Сергей Степанченко), и тобольская ясновидящая Прасковья Мамонтовна (мини-бенефис Татьяны Кравченко и за много лет первая заметная ее роль в родном театре), прекрасный Александр Сирин (в роли омерзительного Урусова). Хотя самая неожиданная актерская работа — у Дмитрия Певцова, чего нельзя не отметить при некоторых предубеждениях против артиста. На роль государя Платона Николаевича он изначально заявлялся в очередь с Виктором Вержбицким, но Вержбицкий уже и в программке не значится, да и трудно (хотя любопытно было бы посмотреть! да видно не судьба…) представить его на месте Певцова: отсутствующий взгляд, механистичная пластика, постоянно и произвольно сменяющиеся интонационные регистры — как будто андроид бракованный, во всяком случае, человеческого и просто живого в этом «государе» очень мало. Вместе с тем даже третьестепенные персонажи не обделены индивидуальными красками.

Другое дело, что эти краски несколько, мягко говоря, предсказуемы, будь кавказский акцент Хруля (Алексей Скуратов) или гейские манеры целовальника Аверьяна (Дмитрий Гизбрехт). Того же пошиба и гэги в духе «пошел ты в жопу»-«маршрут построен». Очевидно, что Захаров ставит «День опричника» в эстетике сатирического памфлета, и «плакатная» одномерность характеров — элемент его осмысленного решения, с расчетом на большую узнаваемость типажей. Но тогда, с одной стороны, не слишком уместными, если не вовсе фальшивыми, оказываются лирические, романтические мотивы, привнесенные Захаровым в линию Комяга-Куницына: сарказм режиссеру отказывает, цинизм уступает место надежде, насмешка — молитве, причем в буквальном смысле, и Александра Захарова с младенцем на руках, словно из «Юноны» и «Авось» вышедшая «женщина с ребенком», несколько коробит своим надрывом (хотелось бы думать, что и тут заложен пародийный второй план — но оснований к тому спектакль не дает…): по меркам начала 1980-х такое могло показаться чуть ли не революционным и всяко экстравагантным, а сегодня слишком уж органично вписывается в ту самую растиражированную официозом и масскультом эстетику, над которой, эксплуатируя ее, издевается Сорокин и, казалось бы, вслед за ним Захаров. С другой стороны, и «памфлетная», сатирическая составляющая захаровского «Опричника» порой бьет мимо цели — в отсутствии подлинной драматической глубины спектакль лишен (не только за счет «проникновенных» обращений к Богородице) и фельетонной легкости, ненавязчивости; этот памфлет тяжеловесен, он, похоже, претендует на откровение, на пророчество — а между тем способен поведать лишь очевидное и давно осуществившееся. Нечего удивляться, что порой и режиссером заложенный сатирический достаточно острый, точный подтекст — «как же без дебилов экономику оздоровлять?», восклицает ясновидящая Мамонтовна — воспринимается аудиторией вывернутым наизнанку, не пародийно, а на голубом глазу, как грубая, посконная, но доходчивая правда-матка, заслуживающая снисходительно-одобрительных аплодисментов (вот где ужас-то…)

Безвременно погибший богомоловский «Князь» раздражал и будоражил, заставлял беситься и тосковать — он был физически невыносим, потому что вытаскивал на свет явления, с которыми в здравом уме и хоть сколько-нибудь уважая себя невозможно примириться. Явившийся ему на подмену захаровский «Опричник» радует и умиляет, веселит и успокаивает, примиряет с окружающей действительностью и с самим собой: не все так плохо, ебун-трава! В крайнем случае остается шанс бежать, но пока — незачем и дергаться, ну немножко уродливо, немножко противно, однако жить можно, свои же уроды-то кругом, не чужие, и не страшные, не опасные, скорее милые, родные такие! В равной степени это касается (ну может, кроме государя Платона Николаевича, уж очень он в исполнении Певцова гадок, да и то… гаже видали) и Бати с «коренными опричниками», и трусливых, никчемных хипстеров-паскудников с ТВ, послушно задающих ритуальные вопросы на пресс-конференции, «ясновидящей» с ряжеными японками и с прекрасным, настоящим пушистым котом, которого она предлагает Комяге съесть — но никто не будет его есть, все хорошо, котики рулят! Происходит все это в пространстве не очень уютном, но опять же привычном и терпимом — решетки, ржавые ракеты, топливные трубы, металлические жалюзи: ничего отталкивающего, чистенько, аккуратно, привычно. Спектакль недолог и нескучен, прост и понятен, по-ленкомовски ярок и громок, в нем много дыма и танцев. Так «злая, эпатажная сатира» оборачивается по факту благодушной, ненавязчивой «шуткой юмора» с толикой дежурной сентиментальности и запоздалой «надежды».

P.S. На фотографиях в фойе, где представлены все сотрудники «Ленкома», включая руководителей производственных цехов и административных подразделений, я уже не нашел Богомолова. Зато в глаза бросился немножко криво — в спешке, что ли? — приделанный портрет Герасимова, между Вержбицким и Миркурбановым.