Автор: xild

Даже проверила лишний раз, точно ли режиссер — Бутусов. Увы, да.

Вот вы знаете, если бы меня — или кого другого — спросили бы, о чем пьеса Брехта, я бы сказала — и многие, думаю, тоже, — «О добром человеке».
А на сайте театра им. Пушкина написано так: «Это история о проститутке Шен Те, неожиданно обласканной богами». И вы знаете, ребята не врут, так и есть — я имею в виду спектакль Бутусова; аннотация довольно точно — по фактам и стилистически — отражает суть того, что происходит на сцене.
Потому что там, где, скажем, в версии Таганки — высокое и общечеловеческое, здесь — какая-то постмодернистская частная дробь в осколках мюзикла.
Вот я понимаю, когда режиссеру наплевать на мораль. Бывает, что этим и гордятся — глупо, но ладно. Бывает, что не берут добра-зла вообще в рассмотрение, ограничиваясь одной эстетикой. И вроде бы сейчас некоторая моральная индифферентность стала — нормой, что ли. Не везде, правда, но всё же. Морализировать нынче — это всё равно что показать, что у тебя дурной вкус.
Морализировать можно, только вооружившись некими новыми формами — они в таком деле как никогда нужны; скажем, Театр.док. Им не все равно, их точно не назовешь индифферентными. Но они делают по-другому.
А вот чтобы рассуждать о добре и зле всерьез, без всякой иронии и самоиронии — нужны не просто старые формы и прежний зритель, а нужна, мне кажется, некая давно утраченная (и людьми театра, и зрителями) степень простодушия. Её больше нет. И кроме как у детей (и то — может быть), вряд ли будет.
Здесь, в этом спектакле, есть попытка говорить о добре и зле всерьез; но так сложилось, что пьеса простодушна, а создатели спектакля — хитры и мудры, и видимо, уже много лет. И спектакль дробится на части, на какие-то разрозненные, невнятные куски; нет единого художественного намерения, есть разнонаправленные попытки. Порой удачные, порой очень удачные — но они тонут в трёх с половиной часах невнятицы. Клише «что автор хотел сказать своим произведением?» неожиданно возникает именно как вопрос, обретя новый оттенок простого — правда — интереса: чего сказать-то хотел?
По дороге домой я думала, что в общем-то, ответ на вопрос Шен Те — очень прост. Если ты хороший человек и активно творишь добро — будь готов к тому, что огребешь себе проблем. Что найдутся люди, которым твоё хорошее — не понравится. И чем больше хорошего ты делаешь — тем больше оно им не понравится. И что же это за добро, раз ты хочешь за него плату? Не за горсть риса, как известно, а за по любви. Ответ очень банален, как видите.
И вдруг я поняла, что ни разу не отвечала мысленно в такой интонации — той Шен Те, которую играла Любовь Селютина. От _той_ Шен Те не хотелось отмахнуться банальным правильным суждением. Она вызывала уважение и симпатию. И мой простой правильный ответ, будь он даже произнесен, в ситуации _той_ Шен Те потерял бы и свою простоту, и правильность, и окончательность.

И ещё, увы, в этом мюзикле почти нет музыки. Есть антимузыка — много. Лирическое фортепьяно в лирические моменты; усиление звука там, где должно усилиться впечатление зрителей (я серьезно, звук включили на полную мощность в «роковой» момент). Впрочем, я сбежала с последнего зонга одна — народ терпеливо слушал; есть вероятность, что как раз музыкальная сторона, с коммерческими фортепьянными руладами, кому-то и правда понравилась.

На этот раз повела друзей. Прошлую «Зойкину квартиру» описывала здесь: http://xild.livejournal.com/126152.html

В этот раз впечатления получились более отчетливыми. Но их много, буду писать по частям.

Часть первая. Разница

Булгаковские двадцатые — напоказ порочные, с кокаином, с вольностью нравов, с шумом и вонью города, с хамами и гнетущим страхом, что вот-вот что-то навалится и раздавит, и надо пока не поздно или бежать, или урвать все от жизни напоследок — эти двадцатые здесь легко переходят в две тысячи десятые, и обратно. Так ли уж было все похоже на наше? А кто его знает.
Попытаюсь объяснить — себе самой — чем нравится этот спектакль. Пока так: остротой и точностью выбранных средств при слепой вульгарности объекта изображения.
Взять Манюшку, например. Со всех сторон этот образ — насмешка, когда добрая (вроде момента с живой картиной, когда Херувим поспешно картину закрывает), когда злая до отвращения («ухаживания» Газолина, если эти попытки спаривания можно так назвать), когда неожиданная и очень точная, вроде образа бразильской красотки во втором действии. Вообще, Манюшки в спектакле много, и при всем многообразии обличий в этой героине чувствуется некий смысловой и эмоциональный центр, про который я с первого просмотра решила было, что это — вульгарность, смягченная некой доброй насмешкой. Сейчас мне так не кажется. То есть вульгарность в Манюшке есть, конечно, и её ого-го сколько, но главное не это. А главное в ней — это деятельная жажда жизни, именно так. Эта жажда кипит и клокочет, и похоже, именно она привлекает к Манюшке всех окрестных самцов — её же в версии Серебренникова (не то в пьесе) щиплют и лапают все, кроме Обольянинова; но это был бы, согласитесь, решительный перебор. Кипение жизни в ней свободно и отдельно существует от разного другого: от манер, от понимания своего облика, от морали, можно продолжать. И получается: для героев пьесы — красотка, лакомый кусочек, «вкусная девушка», а для зрителей — трэш и камеди клаб.
Как будто у героев спектакля другое зрение, чем у зрителя. Причем не вообще, а там именно, где дело касается красоты или чего-то с ней родственно связанного. Вот, к примеру, парижский туалет Аллы Вадимовны — который сиреневый, и чья цена значения не имеет. Это довольно безвкусный наряд, с бессмысленными блестками, выглядит он стремно и дешево — просто удивительно, как элегантная Алла Вадимовна могла так им загореться. Проблемы со вкусом у художника по костюмам? Нет-нет-нет: посмотрите на ту же Зойку. Вот её наряды элегантны все без исключения, да и Алла Вадимовна одета вполне прилично, когда впервые появляется. Что же это? Мы видим как будто обесценивание, намеренное снижение, опошление — там, где для героев существует объект желания. Эффект незаметен для героев, он предназначен для зрителя.
Для чего это? Что это?
Я не понимаю, но я в хорошей компании: прекрасный, так ничего и не понявший аристократ Обольянинов, и его незримый собеседник, Квартира.

На этот раз повела друзей. Прошлую «Зойкину квартиру» описывала здесь: http://xild.livejournal.com/126152.html

В этот раз впечатления получились более отчетливыми. Но их много, буду писать по частям.

Часть первая. Разница

Булгаковские двадцатые — напоказ порочные, с кокаином, с вольностью нравов, с шумом и вонью города, с хамами и гнетущим страхом, что вот-вот что-то навалится и раздавит, и надо пока не поздно или бежать, или урвать все от жизни напоследок — эти двадцатые здесь легко переходят в две тысячи десятые, и обратно. Так ли уж было все похоже на наше? А кто его знает.
Попытаюсь объяснить — себе самой — чем нравится этот спектакль. Пока так: остротой и точностью выбранных средств при слепой вульгарности объекта изображения.
Взять Манюшку, например. Со всех сторон этот образ — насмешка, когда добрая (вроде момента с живой картиной, когда Херувим поспешно картину закрывает), когда злая до отвращения («ухаживания» Газолина, если эти попытки спаривания можно так назвать), когда неожиданная и очень точная, вроде образа бразильской красотки во втором действии. Вообще, Манюшки в спектакле много, и при всем многообразии обличий в этой героине чувствуется некий смысловой и эмоциональный центр, про который я с первого просмотра решила было, что это — вульгарность, смягченная некой доброй насмешкой. Сейчас мне так не кажется. То есть вульгарность в Манюшке есть, конечно, и её ого-го сколько, но главное не это. А главное в ней — это деятельная жажда жизни, именно так. Эта жажда кипит и клокочет, и похоже, именно она привлекает к Манюшке всех окрестных самцов — её же в версии Серебренникова (не то в пьесе) щиплют и лапают все, кроме Обольянинова; но это был бы, согласитесь, решительный перебор. Кипение жизни в ней свободно и отдельно существует от разного другого: от манер, от понимания своего облика, от морали, можно продолжать. И получается: для героев пьесы — красотка, лакомый кусочек, «вкусная девушка», а для зрителей — трэш и камеди клаб.
Как будто у героев спектакля другое зрение, чем у зрителя. Причем не вообще, а там именно, где дело касается красоты или чего-то с ней родственно связанного. Вот, к примеру, парижский туалет Аллы Вадимовны — который сиреневый, и чья цена значения не имеет. Это довольно безвкусный наряд, с бессмысленными блестками, выглядит он стремно и дешево — просто удивительно, как элегантная Алла Вадимовна могла так им загореться. Проблемы со вкусом у художника по костюмам? Нет-нет-нет: посмотрите на ту же Зойку. Вот её наряды элегантны все без исключения, да и Алла Вадимовна одета вполне прилично, когда впервые появляется. Что же это? Мы видим как будто обесценивание, намеренное снижение, опошление — там, где для героев существует объект желания. Эффект незаметен для героев, он предназначен для зрителя.
Для чего это? Что это?
Я не понимаю, но я в хорошей компании: прекрасный, так ничего и не понявший аристократ Обольянинов, и его незримый собеседник, Квартира.

Совершенно другой спектакль — совсем не тот, что видела в первый раз. Изменилось что: вместо Байрона был Сотников, и сидели мы не в первых р…

"- О господи! — вымолвил кто-то.   Наконец бинты были сорваны.   То, что предстало взорам присутствующих, превзошло все ожидания….