Автор: Nikolay

Меня давно сложно удивить в театре.
Но за последние три недели это случилось два раза — на Москве-Петушках Жолдака и Турандот Богомолова.
Спектакли, которые взламывают все стереотипы по отношению к конкретным режиссёрам, произведениям и театру как таковому, сочетают в себе невероятное количество смыслов и дают простор для тысячи трактовок, устраивают атомный взрыв в мозгу, переворачивают сознание и жёсткой хваткой ловят сегодняшний момент времени.

Меня давно сложно удивить в театре.
Но за последние три недели это случилось два раза — на Москве-Петушках Жолдака и Турандот Богомолова.
Спектакли, которые взламывают все стереотипы по отношению к конкретным режиссёрам, произведениям и театру как таковому, сочетают в себе невероятное количество смыслов и дают простор для тысячи трактовок, устраивают атомный взрыв в мозгу, переворачивают сознание и жёсткой хваткой ловят сегодняшний момент времени.

Миндаугас Карбаускис вернулся в театр после трёхлетнего перерыва — и поставил свой самый мрачный спектакль.
Он всегда говорил о смерти, и даже названия произведений, к которым он обращался, недвусмысленно заявляли его главную тему — Когда я умирала, Рассказ о семи повешенных, Мёртвые души. Но вопреки смерти в них полной грудью дышала рождённая игрой радость жизни, и в «Старосветских помещиках» Агафья Тихоновна нежно поливала вышитые на кафтане Афанасия Ивановича цветочки, в «Рассказе о семи повешенных» приговорённые с радостным визгом скатывались на спинах с ледяной горки, а в «Рассказе о Счастливой Москве» кипятильник нагревался от одного лёгкого прикосновения главной героини.
В «Ничье» это противостоящее смерти настроение улетучивается невозвратно, и настоящие белые цветы, которые Ицхак Липман безуспешно пытается пронести в гетто, теряют запах в удушливо спёртом пространстве.
Здесь всё темно и приглушённо. Чёрные столы, чёрные стулья, чёрные мольберты, на них зелёные шахматные доски, но с обратной стороны доски обнаруживается деревянный крест — конечно, тоже чёрный.
Карбаускис вырывает с корнем заложенные в романе горячую сентиментальность и позитивный героический пафос, лишает героев живых человеческих чувств. На сцене не люди, а привидения давно ушедших. Говорят все тихо и сумрачно, с ожесточением безысходности и мрачной очуждённостью, любое повышение голоса звучит эхом и отдаёт неественностью. Судьба каждого предрешена — обречение смерти, с которым никто и не думает бороться, упорно двигаясь навстречу своему финалу. Самопожертвование становится чем-то рядовым и само собой разумеющимся, утрачивая возвышенный ореол. Светлые порывы обесцвечиваются вымученностью опустошённых чувств, тусклостью угасших, уже отстрадавших взглядов на бледных лицах. Как в «Рассказе о семи повешенных», звучит шум моря — там с ним уходили на смерть, здесь под него бредящая океаном Рахиль Липман рывками подаётся вперёд и отступает по воле волн, подставляя им точно так же двигающиеся стулья. На одном из них тело её убитого мужа — воображаемое море вымывает из-под него стул, оставляя лежать на полу. С мужем она разговаривает, как с живым, но это не удивляет, ведь она сама давно мертва, как и все остальные.
Люди с рождения становятся сушёнными оболочками. Младенца изображает накинутое на спинку стула пальто, повешенные на площади «трое — двое взрослых и девочка» — одиноко висящие на мольбертах курточки. Когда будет рассказываться история их хозяев, те снимут их, надев на себя, а потом с молчаливой покорностью вернут на место. «Рассказ о семи повешенных» начинался и заканчивался одной и той же сценой — приговорённые к смерти входили и, ёжась, пытаясь согреться, снимали куртки, вешали их на крючки; всё действие «Рассказа о счастливой Москве» происходило в гардеробе. В «Ничье» эта метафора доходит до своего естественного завершения.
Только у одного здесь лучистые глаза и светлая улыбка на лице, у Ицхака (его играет прошлогодний выпусник курса Бородина, Дмитрий Кривощапов). Но ненадолго. Это он ведёт партию в шахматы с немцем Шогером. Выиграет — и погибнет, но будут спасены дети, живущие в гетто. Проиграет — выживет, их увезут. Сделает ничью — останется в живых, и дети останутся. У него последний ход. 2 варианта — ничья или выигрыш. В романе Шогер предупреждает: дети всё равно не спасутся; Ицхак выигрывает, что становится жестом отчаяния. В спектакле эти слова Шогера не звучат, и выбор Ицхака — сознательный выбор смерти. Смерти как единственно возможного исхода, потому что нет ни желания, ни смысла жить. Никакой другой альтернативы Карбаускис героям не даёт. «Конец – печальный аккорд? Начало, самое грустное начало лучше самого радостного конца? Иногда и начало может быть концом, и конец – только началом… Вы знаете, как светит весеннее солнце? Вряд ли вы знаете, как оно светит. Вы не видели, как улыбается Эстер. Весеннее солнце светит, как улыбка Эстер, а ее улыбка светла, как весеннее солнце» — так заканчиватся книга Мераса. У Карбаускиса ни о каком весеннем солнце нет и речи, а Эстер, возлюбленная Ицхака, на сцене не появляется вообще. Дальше — только тишина.
А глаза Ицхака в финале уже не смеются.
Карбаускис больше не любит людей, и у него нет сил, чтобы их жалеть.
Результат — спектакль жёсткий и сухой, веющий болезненным холодом отстранения как художественным принципом.

Новость на главной странице сайта театра Вахтангова:

[20.11.2009] 20 НОЯБРЯ РОДИЛСЯ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ УЛЬЯНОВ.

Исполненный жутким гротеском рассказ Тынянова в спектакле Серебренникова разрастается до антиутопии вселенских масштабов. Мир «Киже» рождён из одной Тыняновской фразы – «кругом была пустота и измена». Пустота здесь зловеще грохочет барабанной дробью – и в прямом, и в переносном смысле; на всех актёрах, да, кажется, и предметах декорации – микрофоны, каждый звук усиливается в несколько раз, становясь резким, жёстким, невыносимым. Холодно отторгающее пространство засыпанной белым песком сцены, не то пустыни (снова корень «пуст»), не то занесённой снегом равнины-России.  Легко и стремительно по нему продвигается невероятных размеров могильная плита из чёрного мрамора, вызывая в памяти занавес Боровского из «Гамлета». А с правого края – уже знакомые по «Господам Головлёвым» тесные деревянные кабинки, то ли туалеты, то ли каморки-комнатки, из темноты которых появляются персонажи, похожие одновременно на кукол и на привидений.

Эстетика «Киже» — эстетика кошмарного сна, точнее, вереницы снов, перетекающих один в другой без всякого шанса на пробуждение; сплошной морок, который нагнетается и сгущается до полной неразрешимости. Здесь всё сумрачно и тускло, люди сведены до функций в механистичном мире. Ходят в сомнамбулически белых костюмах и похожих на подушки ватных треуголках.  Некому сопереживать, не на ком найти опору. Лишь в двоих порой едва заметно просвечивает нечто человеческое – в Павле I и поручике Синюхаеве.

Сергей Медведев играет Павла мощно и болезненно, почти патологически. Обезумевший взгляд, вечно повышенный взнервлённый голос, рваные размашистые жесты. Сжатый комок страха, жестокости и отчаяния. В первой сцене он отбивается джедайским мечом от нападающей на него толпы и уверенно всех сражает – но это всего лишь мечта. А джедайский меч – как символ детства, как элемент той игры в солдатики, которую он продолжил на всю свою жизнь, заставив в ней участвовать целую страну. Павел – недолюбленный ребенок, уже в другом кошмаре введённый в ступор сообщением «Ваша мать умерла». В финале – эпизоде убийства императора, отсутствующем у Тынянова, но принципиально важном для Серебренникова – ему уже нечем отбиваться от заговорщиков. Всё, что он может – гневно, но и с ужасом, и с по-детски наивным непониманием вскрикнуть «Что я вам сделал?!», не услышав ничего в ответ. Он судорожно зовёт на помощь и падает, задушенный шарфом. Убийцы тирана в очередной раз оказываются ничуть не лучше, чем он сам.

В Синюхаеве – такая же беспомощность, как у Павла, только дополненная полной утратой собственной идентичности. Он ходит с завязанными глазами, пытливо вопрошая тишину – «Где же величавый человек?». Вопрос этот – для Серебренникова ключевой. Им задавался Степан Головлёв («А завтра где ты, человек?»), его же произнесёт в «Трёхгрошовой опере», как и в «Киже», герой Игоря Хрипунова («А что же человек?»), получив в ответ меткий выстрел в лоб. Нет человека нигде никакого, одна лишь смерть и ужас, ужас, ужас.

В «Киже» ужас достигает наивысшей степени. Свет и жизнь отсутствуют как категории. Надежде не от  чего оттолкнуться. Серебренников заходит далеко во мрак и теряется в нём. Изобличение России во всех её ипостасях, бичевание человека во всех его поступках и побуждениях, тотальное торжество отрицания. И когда всё это приобретает жёсткую, отточенную, крепко сколоченную форму, улетучиваются боль и тревога, явно ощущаемые режиссёром, пробиваясь лишь в нескольких актёрских работах. В спектакле звучат отрывки из самых разных текстов – от Антигоны до стихов Карамзина и Державина, от древнерусских житий святых до современного поэта Дмитриса Яламаса. Интересно подобранные, связанные с действием смыслово, они всё же теряются друг за другом, тонут в режиссёрской избыточности и утрачивают свой эффект.

У Серебренникова трагическое мироощущение. «Киже» — душа наизнанку, вскрытое подсознание, душный лабиринт, ведущий к тупику. От этой безвыходности он пытается убежать. И, возможно, именно отсюда он идёт на столь не вяжущиеся с его последними спектаклями заигрывания со властью, статьи в «Российской газете», постановку романа Суркова. Но это не путь из мира, концом которого оказываются кромешная тьма, скрюченный труп Павла I и выхватываемая лучом прожектора (но не света) пустая могила Киже с еловым венком на деревянной доске.

Спасите Серебренникова!

SOS