трагедия, одетая не по моде: «Медея» Л.Сенеки, Ж.Ануя, И.Бродского в МТЮЗе, реж. Кама Гинкас

Это всегда странно: вроде бы только что смотрел спектакль на предпремьерном прогоне — а уже семь лет прошло… За это время многие более позднии постановки Камы Гинкаса исчезли бесследно из репертуара вместе с покинувшими труппу актерами, а «Медея» все-таки жива, хотя и играют ее раза два в год, последний раз была в апреле, я собирался, но не смог пойти, выделил вечер в октябре, и опять форс-мажор: нет, спектакль состоялся, я на него попал и даже привел с собой еще девять человек — но не загорелся бассейн (как оказалось, повредился шланг для топлива), не улетела в финале героиня (поломался «полетный» механизм), а это все, конечно, и яркие, запоминающиеся моменты, и значимые, символичные для режиссерского решения детали. К примеру, в сценографии присутствуют вода и лава, то есть застывший огонь, залитый жидкостью, но действие приводит к тому, что жидкость вновь воспламеняется — это ли не важно? А не получилось. И полет Медеи, такой чисто театральный, на лонжах, пока нянька внизу, на сцене рассуждает про бытовые, повседневные вещи — ну как без него?

И тем не менее обновление впечатлений семилетней давности мне было необходимо. «Медея, как это вообще свойственно героям Гинкаса, сама выбирает судьбу трагической героини, ее трагедия — ее триумф» — написал я после первого прогона спектакля.

Сейчас я эту мысль сформулировал для себя отчетливее, подробнее — несмотря на то, что прогон («неготового» спектакля, чего всегда так боятся режиссеры и не желают меня пускать в зал до премьеры) прошел в свое время блестяще, а репертуарный спектакль не задался (бывает). Конечно, уже с оглядкой на последние работы Гинкаса — прежде всего «Кто боится Вирджинии Вулф?», которую успел посмотреть четыре раза и еще не отказался бы, и «По дороге в…», и даже «Леди Макбет нашего уезда», коль скоро там тоже героиней выступает женщина, что для Гинкаса все же редкость, но, как говорится — редко да метко: чего стоят только две К.И. — Катерина Ивановна из «Преступления» и Катерина Измайлова из «Леди Макбет… Екатерина Карпушина, в роли которой переплетаются фрагменты велеречивой античной, римской трагедии (Сенека), экзистенциальной драмы (Ануй) и иронично-философской поэзии (Бродский), играет трагедию травестированную, «невозможную» — при этом с полной энергетической отдачей. Но ее героиня, конечно, не Медея, а мифологический, культурный, театральный миф о Медее и, шире, о трагедии вообще.

Просто история Медеи для этого подходит наилучшим образом — проблемы Эдипа или Ореста слишком далеки от сегодняшних реалий, трудно понять их «человеческую», в отрыве от мифа, подоплеку, а тут, если разобраться — обманутая женщина. Это даже не Федра с ее роковыми страстями, при том что Федра — женщина простая, даром что царица, а Медея — необыкновенная, колдунья, ведущая род от богов. Когда она обращается к Креонту или Ясону стихами Бродского или Сенеки — те отвечают ей преимущественно прозаическими репликами Ануя. Креонт-Ясулович, выползая из нарочито театральной ширмы, ярко-алой, с позолоченным верхом-маской, еще и сверяет свои решения с отпечатанными протоколами из папки, такой управленец, чиновник среднего звена, или актер на читке, но никак не «царь», а если пытается нагнетать пафос, Медея-Карпушина сразу его оборвет: «народный артист и лауреат Ясулович, аплодисменты!» Так же она обращается и к «Мифам и легендам» Николая Куна, разрушая поэтический образ, который сама же и создает. Ясон-Гордин — совсем «обытовленный», с пресловутыми, запоминающимися авоськами из гастронома и свисающих из пакетов сосисками.

Да, это театр — но это театр Медеи, она выстраивает свою «трагедию» осознанно, реконструируя ее из отдельных элементов. Это все тот же архетипический для Гинкаса внутренний конфликт — между невозможностью «воспарить» к небесам (где пусто и куда не пробиться) и нежеланием «ползать» (среди тех, кто в принципе летать не может). Как правило это конфликт у Гинкаса разрешается падением в бездну (смерти или безумия), здесь он саркастически, пародийно, театральными средствами представлен как «взлет» героини в так же пародийно-театральных золотых, парчовых одеяниях, что в данном случае технически не состоялось, к сожалению. Так что бытовая обстановка, «местечко для человека» (хочется вместо этого сказать «место для человечка») с курицей на газовой плите и «мертвыми» пупсами в пластиковых контейнерах — фактически восторжествовала. Но в этом, как ни странно, тоже есть свой смысл и своя правда, коль скоро Гинкас отказывает «трагедии» в праве на актуальность.

Трагический герой конфликтует с Судьбой, с Богами, ну в крайнем случае с какими-то проявлениями ирреальных, хтонических сил — а тут царек с протоколами, или в таком же пиджачке бывший муж с авоськами; но, с другой стороны, и выше стремится некуда, вон даже театральный полетный механизм — и тот поломался. Между тем мне вспомнилась еще одна театральная попытка обращения к мифу о Медее (косвенно тоже посредством драмы Ануя), случившаяся ровно за год до премьеры Гинкаса — «Москва. Психо» Андрия Жолдака в ШСП, где в роли Медеи выступила Елена Коренева. И Жолдак — это сейчас он погрузился в свои «дримз» (что тоже по-своему занимательно), а тогда для него было приоритетом иное — вслед за «Федрой» и «Кармен» с Мариной Мироновой в обоих случаях, двигаясь в противоположном направлении, посредством актуализации трагедии в исходном ее значении за счет радикальных, новейших (тогда еще не сильно приевшихся) выразительных и технических средств наполнял образ Медеи-Кореневой подлинным, античным трагическим пафосом, пусть и в демонстративно современном — буквально клубном, дискотечном — антураже.

Тогда как Гинкас, наоборот, все рудименты «трагического» сводит чуть ли не к буффонаде, а вместе с тем «семейную драму» подает максимально аскетично, без каких-либо игровых примочек: два человека у авансцены ровными голосами разговаривают, вспоминают прошлое, подводят черту… И на таком контрасте между яркой, кричащей, где-то агрессивной театральностью с предельно лаконичным психологическим реализмом Гинкас выстраивает свой миф о Медее как о героине, которая (как Пушкин и декабристы, как Раскольников и Свидригайлов, Коврин и Поприщин, Мармеладова и Измайлова, как Джордж и Марта из совершенно потрясающей гинкасовской «Кто боится Вирджинии Вулф?», и конечно как Роберто Зукко, дальний родственник Медеи по линии Солнца) раздвигала границы возможного и допустимого, шла в этом направлении до края, не считаясь ни с чем и ни с кем, а завершила свой путь чисто театральным, довольно нехитрым по нынешним временам жестом, и тот не вышел, механика подвела.