эффект позднего оборачивания: «Своими словами. Евгений Онегин» в ШДИ, реж. Дмитрий Крымов
Не в пример иным коллегам, для которых выпустить в разных театрах две премьеры за месяц — привычное дело, Крымов не любит «частить», и за тринадцать лет, что он работает в качестве режиссера, кажется, впервые между выходом его спектаклей проходит не год, а считанные недели. И тем не менее почти сразу после «Русского блюза» на свет появился «Евгений Онегин». Да еще заявленный как первая из четырех предполагаемых «детских» постановок. Но одни только анонсированные на будущее название — от «Острова Сахалина» Чехова до «Капитала» Маркса — должны наводить на законные подозрения, что «детскими» эти, а значит, и нынешний пушкинский опус следует считать в лучшем случае условно.
Вообще-то, в отличие от поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», которую до Серебренникова за полтора века никому не приходило в голову инсценировать, пушкинский роман в стиха театрами на удивление востребован, столько было за последние годы заметных, громких, знаковых спектаклей по «Евгению Онегину»: Любимова, Туминаса, Кулябина в Новосибирске, наконец. Есть уже свой «Евгений Онегин», вернее, «Из путешествия «Евгения Онегина», и в ШДИ — в постановке основателя театра Анатолия Васильева. Так что было бы странно присутствие в одной афише сразу двух «Онегиных», не различайся они не просто формальными приемами, но и сущностными задачами.
С первых минут невозможно подумать, что Крымов всего лишь замыслил адаптировать сюжет Пушкина для малышей. Едва рассадили на лавках Тау-зала зрители (малыши — вперед, мамаши — дальше), как входят с билетами четверо «опоздавших», и каждый тоже с дитем. Присмотревшись, замечаешь, что дети — это куклы, а родители — неузнаваемые в гриме, париках и чуднЫх костюмах постоянные крымовские актеры: Наталия Горчакова, Максим Маминов, Сергей Мелконян, Анна Синякина. Следующий сюрприз — экстравагантные папы и мамы, устроив своих детей-манекенов на стульчики с подушками в первом ряду, оборачиваются иностранными пушкинистами, ну или по меньшей мере любителями и знатоками творчества Пушкина, пусть и говорящими всяк со своим акцентом: в белом пиджаке на рокерскую майку финн с зализанными спереди и забранными сзади в хвост патлами (Маминов), француженка с торчащей из-под бейсболки седой косой (Горчакова), криворотая мужиковатая короткостриженная дылда-немка (Синякина на «котурнах»), всклокоченный усатый чех (Мелконян).
Сперва своим, но заодно и чужим детям, а также их родителям компания просвещенных интуристов рассказывает и показывает — с наглядной демонстрацией — как устроен театр, и в частности, балетный. С театра начинается и обращение всей честной компании к Пушкину и к Онегину, любителю, как известно, не просто женщин вообще, но и балерин в частности. От балерин пунктирное следование хрестоматийному сюжету движется к сплину, а далее — к русской зиме. Для изображения зимы из зала вызываются почти все имеющиеся в наличии дети — их, кстати, не так много, как я боялся, и возраста они разного, от лет пяти примерно до младших подростков, но едва ли хоть один-два из них имеют четкое представление о содержании «Евгения Онегина» и вряд ли смогут получить его из увиденного в спектакле, мало того, для полного впечатления от нового крымовского опуса первоисточник следует знать ну если не наизусть от первого эпиграфа до глав, не вошедших в роман, то как минимум близко к тексту.
Моя мама видела спектакль на первом прогоне и удивлялась, что дети так легко включаются в непростую и, в общем, интеллектуальную игру, пусть и не требующую особых знаний, умений, но все-таки рассчитанную на определенный уровень подготовки — однако в ее случае детей на прогон приводили целенаправленно, из какой-то студии. Я смотрел уже обычное представление для зрителей преимущественно по билетам, но и здесь разношерстная, разновозрастная детская аудитория не испытывала никаких проблем, чтоб представить мальчика с жучкой на салазках и т.д., другие мальчики резали коньками лед или шевелили камышами, но одними детьми не обошлось — мама девочки-жучки стала мамой мальчика, и тоже с отмороженным пальчиком («это у них семейное»), Максим Маминов, он же финский любитель Пушкина, перевоплотился гуся, ступающего на лед красными лапами. Без посторонней помощи, но уморительно смешно, разыгран эпизод Тани и няни, а также «сцена письма» -Синякина, сняв парик и сделав смешные, как у Пеппи Длинныйчулок, «хвостики», гоняет «няню»-Мелконяна («чех из Брно» приподнимает накладной живот на уровень груди и обвязывает шарф вокруг головы платком — готова «няня») открывать и закрывать окно (благо окна в Тау-зале настоящие, но выходят во двор), потом пишет письмо перьями, держа их одновременно обеими руками и обеими ногами, и с готовым письмом, пробив в сердцах столешницу ножками стула, «посылает» и няню, и ее внука куда подальше — к О. А вот для сцены дуэли вдобавок к пушкинистам-интуристам, перевоплотившимся в героев нашего романа, присоединяется Онегин из зала — на прогонах вроде бы тоже вызывали ребенка, в моем случае уже был весьма взрослый дяденька.
Собственно, если понимать под «детским» спектакль, адресованный напрямую и преимущественно аудитории «до» определенного возраста, то «Евгений Онегин» Крымова к таким вовсе не относится. В то же время практически любая «взрослая» вещь Крымова детей увлекает чуть ли не в большей степени, чем взрослых: по моим наблюдениям, к примеру, на «Тарарабумбии» именно малыши приходят в наивысший восторг, при том что в ее сложнейшей драматургической партитуре (при внешне легковесной, приближенной к цирковой буффонаде театральной форме) разобраться можно лишь опять-таки зная практически наизусть основные драмы Чехова. То же можно сказать и про «Евгения Онегина». Плюс к тому подобно «шекспировской» фантазии «Как вам это понравится по комедии «Сон в летнюю ночь» Крымов обозначает границы сценической выразительности и самого формата театрального представления, анализирует их и над ними иронизирует, «Евгений Онегин» — это ироничная рефлексия над понятием т.н. «детского спектакля». И все же, по-моему, к чистой театральности, к радостям игры с литературной хрестоматией, к неуемному фантазированию над отдельными мелкими деталями поэтического текста, замысел «Евгения Онегина» не сводится.
До какого-то момента спектакль кажется невероятно смешным. Потом будто бы сбивается с ритма, начинает буксовать… — на самом деле здесь режиссер с актерами незаметно, исподволь переключают эмоциональный, интонационный регистр. Не сразу замечаешь, что карикатурные клоуны-иностранцы избавляются от акцента, говорят чисто. А пустая до поры сцена заполняется замысловатыми деревянными механизмами — похожими на верстаки или транспортеры (стоит снова вспомнить «Тарарабумбию»), с хитроумными шестеренками внутри. Так, вслед за эпизодом дуэли после которого пушкинский герой возвращается в повествование спустя два года, действие спектакля отвлекается от сюжета романа и концентрируется на его важнейших философских мотивах. Все с той же яркой наглядностью, но уже не ограничиваясь одной формальной иронией, демонстрируется на деревянных транспортерах разница между тем, как воспринимается время в природе и в человеческой жизни: вот на ленте едут деревца и могилки под снегом, неизменные уже год от года; а вот взрослеет человек, превращаясь из крошечной объемной фигурки в рослую и плоскую, зато с нахлобученным цилиндром; природа не помнит о вчерашнем, а человек на каждом следующем этапе жизни оглядывается и оглядывается назад: «эффект позднего оборачивания» — характеризуют этот момент экспериментаторы. И в самом деле, каждый раз — теперь оглядываться поздно: счастье было возможно, близко, но если в природе все повторяется, возрождается, то человеку вернуть, переиграть жизнь не дано.
Единственный случай, когда в «Евгении Онегине» Крымова используется, звучит вслух фрагмент аутентичного пушкинского текста — монолог Татьяны из последней главы. Но Синякиной, исполняющей его с драматическим надрывом, с «проживанием», показательно на дают дочитать до конца, обрывают, переключаясь на обстоятельства… гибели Пушкина. Так «рифмуются» дуэль из романа и смерть самого автора, а заодно и возникающий почти в самом начале представления «дядя на столе». И признаться, отсмеявшись поначалу, в конце спектакля у еле сдерживался, чтоб не разрыдаться. Даже на «Русском блюзе», также при всем заложенном там юморе необыкновенно печальном, трагическом спектакле о смерти, которая всегда рядом, об ушедших из жизни, которые остаются в памяти, об истории как бесконечном отсчете покойников, такое состояние на меня не накатывала, потому что там обобщения глобальные, эпические. А здесь, в «детском» пушкинском «Евгении Онегине» — очень конкретное и частное. Четверо детей-манекенов, с которыми пришли под видом зрителей в зал актеры, участвующие в детстве, оказываются четырьмя детьми подстреленного на дуэли поэта, которых к нему подводят попрощаться. Покидающей зал публике предлагают пройти по сцене мимо лежащего на полу с головой на «кровоточащей» подушке Мелконяна — а за Пушкина в финале выступает, конечно, он, сняв парик и обнаружив явственное портретное сходство с автором Онегина — и, пожав руку умирающему от ран, получить в подарок конфету мишку». А некоторым (мне в том числе) Максим Маминов еще и посоветовал оглянуться на место, где я только что сидел — чтоб «избежать эффекта позднего оборачивания».