«Евгений Онегин» в Вахтанговском. Режиссёр Римас Туминас.

«Старинная французская песенка» П.И.Чайковского, выбранная бессменным композитором Туминаса Фаустасом Латенасом лейтмотивом для музыкального сопровождения спектакля, за 4 часа так въедается в мозг, что начинает доставлять почти физические мучения. Намеренно приведу в финале текста не её, а песенку чешской фолк-певицы Радузы «Письмо Татьяны», настроенчески идеально совпадающую с тональностью спектакля Туминаса.

Ещё до начала репетиций стало известно, что режиссёр собирается предложить публике необычное прочтение “энциклопедии русской жизни” – основной героиней должна была стать Татьяна, а не Онегин, да и сам спектакль имел шансы быть названным по имени старшей барышни Лариной. Но вероятно в процессе работы над спектаклем Римас Владимирович не то, чтобы совсем отказался от первоначального замысла, но подкорректировал его обобщением – в новой постановке увиделось печальное размышление о женской доле в те времена вообще. И несмотря на сохранившееся оригинальное название и раздвоившихся (и увеличивших, соответственно, численность мужского пола на сцене) Онегина, Ленского и Улана (за которого выдали в итоге безутешную Ольгу), а также неких дополнительных вводных безымянных персонажей мужского пола, спектакль получился какой-то очень женский. На мой взгляд.

* Вот сейчас подумалось: не связано ли это каким-то образом с тем, что, как считается, душа у России – женская? Сущность её – женская? Nota bene *

Барышень в спектакле отнюдь не две, т.е. это не только сёстры Ларины – целая стайка юных девиц с косами до пояса обитают в усадьбе – резвятся, шалят (заигравшись, рвут на кусочки письмо Татьяны к Онегину, ему придётся собирать листок по кусочкам и в рамочке повесить на стену. как деталь декора и только) и поют вдохновенно русские и французские романсы (+ и говорят по-французски. De temps en temps. «заразили» :). “Обитают” – условно, поскольку это тот самый обобщённый образ. Это взрослеющие вчерашние девчонки, ещё наивные, светлые, доверчивые, ещё пока связанные тесно с природой, с Изначальным, Живым и Вечным, но уже восхищённо поглядывающие в сторону мёртвого высшего света, не понимая его мертвенности и грезя о прекрасных принцах из его среды (не замечая и заставляя от этого страдать соседских парнишек) и счастливой будущей жизни в этой среде. И родители готовят их для жизни в этой среде. Балетный станок вглубине сцены, протянутый почти во всю длину сцены, надо думать, символизирует эту бесконечную дрессировку девочек этикетом, политесом, французским языком, манерами и прочими “женскими науками”, без которых барышню никогда не “пристроить удачно замуж”, ибо другого “будущего” для женщины не предполагалось. И девочек дрессируют, подгоняют под диктуемый средой некий общий стандарт, и полученных в результате говорящих кукол отдают отнюдь не за принцев, а за кого выгодно или за кого получилось, кто взял. И всё разбивается в прах: и любовь, и мечты, и надежды. А светская среда с удовольствием заглатывает новые жертвы. Наверное про это и печальный символ Туминаса: ближе к финалу все девушки, уже с остриженными косами (обряд отсечения кос словно имитирует “постриг” во взрослую жизнь, из которой не будет возврата) и упакованные в бальные платья, белыми ангелами воспарят над сценой на маленьких резных качелях и замрут там в высоте, безжизненно склонив на плечи головы. Мёртвые ангелы, погибшие души. Примечательно, что девочки у станка все в светлых платьях, а одна так и вовсе наряжена в белую балетную пачку, сама же балетмейстер (Людмила Максакова), женщина из той самой “взрослой жизни” – символично в чёрной пачке. Она же и уведёт за собой в небытие умершего отца Татьяны и Ольги. И громадное чёрное стекло во всю же длину сцены, чуть под углом опрокинутое над станком и которое язык не поворачивается назвать зеркалом, ибо чёрный цвет скорее поглощает, всасывает в себя все прочие цвета, нежели отражает – словно безучастное чёрное небо нависшее над судьбами девочек. Кстати, на свадьбе Татьяны и князя N её родня тоже в чёрном, будто хоронят, а не замуж выдают.

В свете вышесказанного в благополучное развитие истории Ленского и Ольги не верится уже с самого начала, хотя эта пара и выписана режиссёром в радужных тонах. Ленский здесь – такой же мальчишка, ребёнок, ещё не успевший надышаться отравленным воздухом Света: наивный, восторженный, порывистый. Нежизнеспособная личность совершенно. Вернее, в одиночестве, в деревне, на свободе – может, и жизнеспособная, но не в сверкающей “тюрьме” beau-mond’а. Кстати, некоторое время я думала, что Вдовиченков – это “Ленский” спустя годы, как если бы он остался жив и – “надышался”. Это потом уже, когда рыдающую (вопреки тексту) Ольгу выдали замуж за Улана, я для себя придумала, что этот подходит больше :) и тогда логично объяснилось, отчего герой Вдовиченкова так саркастичен, язвителен и вместо того, чтобы ехать домой, к жене – пьёт, играет в бильярд и “убегает” в воспоминания: он несчастлив в браке, его сегодняшняя жизнь – мУка.

Здесь уже будет к месту сказать про конструкцию постановки. История Онегина будто бы рассказывается им и Уланом, уже постаревшими – как “дела давно минувших дней”. Поэтому Маковецкий-Онегин и Улан-Вдовиченков существуют на сцене порой одновременно с Онегиным-Добронравовым. А иногда Маковецкий-Онегин и подменяет свою молодую ипостась в этом рассказе-воспоминании. Туминас словно подчёркивает этим приёмом, что и молодой Онегин при внешней свежей и лощёной оболочке душой – старик. Вообще нужно сказать, что Онегин здесь вызывает одновременно и ужас, и болезненную жалость. Как человек довёл себя до такого состояния. “Оба” Онегиных – живые мертвецы. И если Виктор Добронравов всё же несколько символичен и условен (как я восприняла), поэтому более забавен, нежели страшен, то от “земного” Онегина-Маковецкого – погасшего, остывшего, необратимо опустошённого – стынет в жилах кровь. Как он Татьянино письмо с французского переводит – абсолютно не слыша его, просто переводя текст. Страшнее этого, пожалуй, только если бы он орфографию взялся проверять.
Между прочим, Татьяну мы тоже здесь увидим уже нынешнюю, но в противоположность “погасшему” Онегину полную света жизни, и зал взрывается при её появлении аплодисментами, ибо это царственная Юлия Борисова, вышедшая прочитать “сон Татьяны”, пока сама она (Татьяна) юная и влюблённая, спит вот тут же на кровати.

Да, про кровать, а заодно и про прочие символы и образы. Как к Ольге (Мария Волкова) вплоть до самого замужества накрепко “прилип” аккордеон (это её весёлая, поющая, беззаботная душа) и песенка “В лунном сияньи..”, которой она, как условным сигналом, связана с Ленским, так и к бедняжке-Татьяне (Ольга Лерман) тут почти накрепко “прилипла” её кованная кровать. На этой кровати, не в силах заснуть, она впервые поняла, что влюбилась, здесь же написала письмо, и вот теперь эту свою любовь и мученья она почти всюду таскает за собой.

В смерти Ленского недвусмысленно читается смерть самого Пушкина. Сцена убийства (да, это выглядит у Туминаса именно как убийство, а не дуэль – циничное, жестокое, хладнокровное убийство, вероятно, это снова метафора: так мёртвая топкая светская среда истребляет всё живое, попавшее в её трясину) решена пронзительно и эффектно. Здесь и наплыв музыки, и фирменная Туминасовская снежная метель, и худенький длиннокудрый юноша с обнажённым торсом, опустившийся на чёрный помост (Черная Речка) и застывший на нём в монументальной позе спиной к зрителю. А метель всё кружит и кружит, ероша его непослушные кудри и засыпая беззащитную обнажённую спину, и от того, что ему больше не холодно, у меня, сидящей в тёплом зале, пробежал по спине озноб.

Прелестная, трогательная сцена знакомства Татьяны с будущим мужем: девушка убегает с бала, чтобы тайком, по старинной деревенской привычке (ещё раз подтверждение тому, что светская среда ей не мила и чужда, и, более того, не поглотила её, не разъела: она осталась прежней барышней из деревенского поместья) поесть ложкой прямо из банки варенья. За этим занятием случайно застаёт её князь N, некоторое время наблюдает, подходит ближе, присаживается рядом, девушка несколько секунд глядит на него, всматривается, а затем протягивает ему вторую ложку. Это – о встрече двух родственных душ. Всё правильно. Именно так и бывает.

Не помню, говорила или нет: Онегин, понятное дело, всегда в чёрном, Ленский – понятное дело, всегда в светлом.

Медведь. Сквозной образ. Это он привёл Татьяну к Онегину в её сне, позже Ленский подарит ей, имениннице, плюшевого мишку, а финальный танец Татьяны с медвежьей скульптурой ещё раз подтвердит несчастливое постоянство её чувства. И здесь, в финале Татьяна – всё та же юная барышня, какой появилась на сцене вначале, но мне кажется, что всё-таки это не о детских иллюзиях, в которых она слепо застряла – её финальный разговор с Онегиным даёт право так думать. Скорее, это о том, что взросление и горький опыт не убили в ней способности чувствовать, быть живой и настоящей, как в (условно) детстве (условно, поскольку там года 2 или 3 всего проходит). О том, что этот характер никакая среда не разъест.

Упс. Слишком много пафоса, нужно остановиться :)

Насчёт “энцеклопедичности» русской жизни в новой постановке Римаса Туминаса я всё-таки, наверное, поостерегусь высказываться. Команда спектакля несомненно старалась создать объёмное полотно, на котором палитра образов, характерных деталей и примет времени Онегина отразилась бы как можно более полно, но роман большой – конечно, многим при инсценировке пришлось пожертвовать, в т.ч. и в пользу длиннейших, дофантазированных командой спектакля отдельных сцен (те же именины Татьяны), а что-то облечь всего лишь в мимолётный символ, ну и т.д. Но певучий, лёгкий и образный Пушкинский слог в те моменты, когда ему предоставляется слово, конечно, навёрстывает, как может, вынужденно упущенное.

На премьере показалось, что спектакль уже родился, но воздуха в лёгкие ещё не набрал и не задышал. И (как начала говорить выше) я поймала себя на мысли, что очень хочется больше слышать Пушкинского текста (Юлии Борисовой, Владимиру Вдовиченкову, Сергею Маковецкому – земной поклон за чУдное чтение), может быть, даже жертвуя какими-то фрагментами картинки. То есть в этом смысле со своей задачей Театр (где-то я это услышала или прочла: ‘если после нашего спектакля зритель захочет перечитать “Евгения Онегина”, то театр свою миссию выполнил’) справился блестяще.

PS. Моя вахтанговская любимица Маша Бердинских – тоже здесь “белая девочка”, только она девочка-зайчик :) которого так и не сможет застрелить очарованный, сбитый с толку охотник. Это всё туда же – к торжеству жизни над смертью, к торжеству природы над луксорами цивилизации.

Raduza — Dopis Tat’ane